Наверное, не только я порой ловлю себя на том, что продолжаю думать о нём так, как будто он ещё жив. Например, когда натыкаюсь на что-то, что могло бы его заинтересовать, что ещё совсем недавно обсуждалось с ним по скайпу или вживую, когда я был в Минске в конце декабря 2019 года. И тут же вспоминаешь, что это всё, что больше этого не будет, человек ушёл. Навсегда.
Горькое чувство. Горькое и странное. Странное какой-то неуместностью этой горечи по отношению именно к нему. Это, разумеется, мои личные ощущения, ведь я с ним общался не так уж много и не так часто, как хотелось бы. Тем не менее, мои впечатления были именно такими. Он, практически неподвижный, не имеющий возможности самостоятельно даже попить или выкурить сигарету, был жизнерадостнее всех, кого я знал. Даже если ему приходилось упоминать о самых неприятных вещах, он это делал с какой-то иронией.
Несмотря ни на что, ему было хорошо оттого, что он всё-таки живёт, мыслит, может что-то узнавать, запоминать, анализировать. И мне кажется, что больше всего ему нравилось делиться этим со всеми нами. Он мог за двадцать минут нагрузить таким количеством невероятно интересной информации, что её просто невозможно было удержать в голове, а мог, наоборот, извлечь море информации из собеседника, чтобы потом, отфильтровав и переработав, передать её дальше.
За те пару часов, что я сидел у него, было несколько звонков, и я приставлял телефон к его уху, придерживать рукой он мог сам. В большинстве случаев он, не желая упускать время общения, и без того короткого, только договаривался о более позднем времени разговора, а потом вкратце объяснял мне: «Это был такой-то и такой-то мужик, на которого я вышел через вот этого вот, и у которого есть то-то и то-то». Иной раз это даже выводило нас на очередной виток разговора по теме звонка. И было ещё одно странное ощущение, ощущение очень близкой дружбы с человеком, которого не видел тридцать лет, которого знал, в общем -то, подростком, и только последние семь-восемь лет из этих тридцати были годами виртуального общения.
Андрей Скуратович ушёл 2 апреля 2020 года, в день рождения минского КСП «Пегасик». Я не помнил этой даты, о ней мне сообщил уже после Андрюшинго ухода Дима Коваленко. Я даже не представляю себе, что эта дата конкретно означает — первое заседание клуба, дата, указанная на каком-то документе, а может быть, дата возникновения самой идеи создания клуба… Я только помню, что в какой-то момент Саша Прищепов сказал мне: «Мы будем делать новый клуб, и его главной целью будет привлечение в него молодёжи, даже подростков».
До этого мы уже собирались, никак не называясь, в помещении актового зала домоуправления на улице Кузьмы Чёрного, пели, что-то обсуждали, в общем, как-то тусовались. В основном это были осколки минского КСП «Купалинка», окончательно закрытого на рубеже 1982-1983 годов, с тех пор мы собирались и пели песни, где получалось. А вот у Саши Прищепова получилось найти что-то типа постоянного помещения, где впоследствии и жил какое-то время «Пегасик». Это была первая половина 1986-го, тогда партия и комсомол решили под знаменем «Перестройки» возглавить неформальные движения, которыми уже не в силах были управлять, в том числе и авторскую песню. Вот тогда и появилась возможность официально организовать новый клуб.
Я не помню дату и не помню, что именно происходило в тот день, видимо было какое-то из мероприятий, на которые обычно ходили всей толпой и собирались в назначенное время на каком-то перекрёстке. Помню, что, придя на место, помимо завсегдатаев я обнаружил стайку подростков. Это была первая партия «пегасиковских детей», как мы, «взрослые», стали их впоследствии между собой называть. Да простят меня прочие участники той тусовки, я в тот день не запомнил никого из них, не помню я и самого действа. Может быть именно потому и не запомнил, что совершил в тот день для себя открытие по имени Андрей Скуратович.
В отличие от остальных «детей», он не стоял на месте, а всё время передвигался, слегка подпрыгивая, будто в ритме какой-то музыки, иногда нетерпеливо постукивая кулаком по коленке. Было такое впечатление, будто он всё время повторяет про себя: «Когда же наконец начнётся? Почему так долго не начинается?» Внешне он тоже выделялся. У него было очень запоминающееся лицо — чёлка, спадающая на глаза, орлиный нос, тонкие губы и немножко лукавая улыбка, открывающая выщербленный передний зуб, что, возможно, и создавало впечатление той самой лукавости или, может быть, загадочности. И всё же его, по-видимому, в большей степени выделял среди других подростков именно взгляд — пытливый, целеустремлённый и веселый одновременно. А главное, в его взгляде не было обычных для подростков, находящихся в меньшинстве среди взрослых, смущения, потупленности, неуверенности, в то время, как у других всё это явно наличествовало (что было, в общем-то, нормально).
Я наблюдал всё это, продолжая общаться с друзьями, которые и объяснили мне, что вот это и есть наше пополнение. Сейчас уже не помню, каким образом я оказался рядом с Андреем, но помню, что мы довольно долго трепались. Изнутри он оказался даже интереснее, чем снаружи, намного интереснее. В свои пятнадцать лет он уже был членом «малой редколлегии» журнала «Рабочая смена», и даже успел поездить по каким-то командировкам. В его разговоре присутствовали не совсем взрослые, мальчишеские интонации, он едва заметно заикался (впрочем, позже выяснилось, что это было не от возбуждения или смущения, а просто он всегда так заикался), но речь при этом была абсолютно взрослая, грамотная. Великолепное чувство юмора и… смех! Какой-то очень искренний, заразительный смех! Да и сам он весь был искренний, открытый, дружелюбный. Казалось, что от общения у него внутри что-то ликует, что вот, наконец-то началось то, чего он ждал! Да, именно так! Это то, что я заметил в нём ещё тогда, и это то, что он сохранил в себе до самого конца.
Да, конечно, разница в семь лет в том возрасте накладывала определённый отпечаток на дружеские отношения: я к тому времени уже давно перерос многие темы, интересующие пятнадцатилетних. Разумеется, мы проводили свободное время в разных компаниях, соответствующих возрасту. Встречались мы или в клубе, или на каких-то клубных либо межклубных мероприятиях и вылазках на природу (в Минске тогда функционировали три клуба, я посещал два из них).
Дружеские отношения были, понятно, со всеми, но у каждого, я полагаю, были также и особенные друзья, к которым тянуло сильнее. И для меня Андрюша, несомненно, был одним из таких. Была у нас, несмотря на разницу в возрасте, какая-то общность понятий. Мы не только с обоюдным интересом общались, но также, например, смеялись над одними и теми же шутками и ситуациями, в то время как другие мы оба находили не смешными. В частности, это могло выражаться в том, что он ловил мой взгляд, чтобы обратить моё внимание на то, что показалось забавным или перед тем, как кого-нибудь разыграть.
Он любил розыгрыши. Как-то я стрельнул сигарету у Лёши Никодимова, который внимательно за чем-то наблюдал или что-то слушал, и тот не глядя протянул мне раскрытую пачку. Когда он уже почти убрал сигареты в карман, Андрюша, мгновенно оценив ситуацию, хитро мне подмигнул и, как-бы невзначай, сказал, обращаясь к Лёше: «Дай человеку закурить» и кивнул на стоящего рядом Валеру Бадуна, известного яростного борца с курением. И было это настолько убедительно, что Лёша, в упор глядя на Валеру, спокойно протянул пачку и ему, в последнее мгновенье успев выхватить её из-под гневно карающей Валериной длани. И это при том, что Андрюше было 16, а Лёше где-то 28, а уж Валере…
А ещё был случай, когда его влиянию поддался и я. Я даже точно помню дату — 21 мая 1988 года. Это было на горе под Вязынкой, где мы готовили поляну для одного знакового мероприятия. Мы тогда нашли здоровенную сухую ель, из которой позже соорудили «скамьи» вокруг костра, и стали её валить. Подпилили, подрубили и стали толкать, кто руками, кто кольями. Довольно долго толкали, тужились изо всех сил, но ель даже не сдвинулась. И вот тут посреди общего молчания прозвучал Андрюшин голос: «Неужели никто не может выругаться как следует?» Следующие несколько секунд все продолжали молча давить на неподатливый ствол, а затем я, неожиданно для себя самого, во весь голос выдал самое многоэтажное и витиеватое ругательство в своей жизни (здесь приводить, разумеется, не стану, да сейчас и не вспомню). После этого ещё пару секунд было тихо, затем раздался оглушительный треск, и упрямая ель плавно, как в замедленном кино, ломая сучья соседних деревьев, опустилась на землю. Её падение сопровождалось диким хохотом семи или восьми молодых глоток, после чего буквально все, один за другим, обращаясь ко мне, стали сыпать фразами из анекдотов типа: «…при помощи кувалды какой-то матери…» или «Ну вы, боцман, даёте!» И это при том, что я по жизни вовсе не сквернослов, не понимаю до сих пор, какими чарами ему удалось меня на такое сподвигнуть.
А потом наши пути разошлись. Я женился и уехал из Минска в Израиль, где поначалу было не до песен… нет, конечно не так, до песен было всегда, просто не было времени ими заниматься. Конечно, ничего не забывалось, но некоторые лица стали в памяти как-то тускнеть. В начале девяностых никакого интернета не было, кое с кем какое-то время поддерживалось переписка по почте, а затем и она угасла. Но были люди, образы которых оставались в памяти такими же яркими, как и в годы общения с ними. И, безусловно, одним из таких был образ Андрея.
Спустя несколько лет в моей жизни всё как-то более или менее обустроилось, а в Израиле тем временем стали проводиться слёты КСП. В 2003-м году на одном из таких слётов я впервые после многих лет встретил Мишу Карпачёва. До этого мы уже успели списаться по электронной почте, и он мне писал о своём диске, который был издан при помощи Андрея Скуратовича. Я очень обрадовался, прочитав это имя, но на мой вопрос о том, чем Андрюша сейчас занимается, Миша почему-то не ответил. И уже на слёте, вручив мне тот самый диск, он рассказал об аварии и о том, в каком состоянии Андрюша находился в тот момент. А ещё рассказал о его страничке в ЖЖ под названием «Выдранные места без переписки» и после слёта прислал мне на неё линк.
Я пару дней отходил от шока, а затем написал ему, даже не помню толком что, упомянув, что не прочь бы общаться, если он тоже не против, хотя, конечно, не обижусь если он не ответит, ведь столько лет прошло и т.д. Ответа так и не последовало, а я продолжал регулярно с большим интересом читать его страницу. Таким образом я был в курсе его бурной деятельности по восстановлению архивов авторской песни и киноматериалов, что казалось просто невероятным в его состоянии. А спустя примерно десять лет вдруг получил от него мэйл с ответом на то самое письмо, причём создавалось такое впечатление, будто я отправил его буквально вчера. Когда я написал, что уже не помню, что было в том письме, он даже переслал мне его текст. Потом связались через Скайп, правда ещё без видео, и я не мог представить себе, что разговариваю с, в общем-то, обездвиженным человеком — всё тот же голос, всё те же интонации, всё та же ирония.
С тех пор виртуальное общение стало более-менее регулярным, и я точно знал, что, если окажусь в Минске, одной из главных целей будет навестить Андрюшу, обнять его, пообщаться вживую. Я даже представить себе не мог, насколько живым и ярким будет это общение, что двух моих визитов по нескольку часов будет явно недостаточно для того, чтобы насытиться этим общением. И после моего возвращения из Минска он продолжал посылать мне какие-то интересные материалы, интересовался моим мнением о них…
Год назад я не мог сдержать слёзы, прочитав Фейсбуке о том, что Андрюши больше нет. Не могу сдержать и сейчас. И с тех пор меня не оставляет мысль: как всё-таки мне повезло, что я успел спустя 30 лет увидеть его и обнять! Спасибо тебе, Андрюша, дорогой, любимый мой «пегасиковский ребёнок», что ты был, и что мне выпало счастье дружить и общаться с тобой. Светлая тебе память!